Всё началось 11 августа [2020 года]. Перед работой я с коллегой поехала купить бронежилет и каску, защитные средства, потому что уже было понятно, что всё достаточно серьёзно и нужно себя защищать – началась охота на журналистов.

Мы поехали на съёмку в район метро «Пушкинская», на место, где убили Александра Тарайковского. Припарковали машину чуть дальше, потому что около метро всё перекрыли, мест не было. Люди, которые шли нам навстречу с «Пушкинской», предупреждали нас, что туда не стоит идти – у журналистов разбивали камеры, забирали флешки.

Когда начало темнеть, неожиданно подъехали микроавтобусы, из которых выбежали люди в форме, фактически никак не обозначенные. Но было понятно, что это силовики, у них в руках было оружие. Мой коллега сказал, что нужно убегать. Я заметила, что эти сотрудники побежали за нами: они явно нас увидели, потому что мы были обозначены – в синих жилетах, с техникой. У меня ещё сбоку висела каска с надписью «ТВ».

И по нам начали стрелять. Я ещё обернулась, чтобы убедиться, действительно ли стреляют по нам. Да, за нами бежали несколько человек с оружием. Один был быстрее всех, он начал просто нас расстреливать. А поскольку я бежала последняя, он попал в меня. В какой-то момент я почувствовала боль, боль в районе копчика, чуть пониже. Но я только ойкнула и продолжила бежать: было больно, но не настолько, чтобы остановиться. Тогда думала лишь о том, что нужно поскорее уйти отсюда – чтобы меня ещё раз не подстрелили.

Мы бежали вдоль домов, люди выглядывали из окон, возмущённо кричали силовикам: «Что вы делаете! Это же журналисты!». Мы бежали до тех пор, пока от нас не отстали. После я осмотрела себя: крови не было. Резиновая пуля прошла через портфель, в нём осталась дырочка. На мне было несколько слоев одежды: жилет, свитер, штаны. Именно это спасло меня от более серьёзных последствий. Мне просто повезло. Вместо проникающего ранения я получила большую гематому.

Мы добежали до нашей машины, которая стояла на другой стороне проспекта, но уехать куда-либо было непросто — всё вокруг было оцеплено. Кроме того, начались жестокие разгоны, стреляли светошумовыми гранатами. После звонков коллегам стало понятно, что сегодня массово останавливают машины, досматривают людей, многих забирают с применением силы. Мимо нас точно бы не прошли: у нас и камеры, и бронежилеты, и каски, и жилеты с надписью «Пресса»...

Мы припарковались в районе метро «Каменная горка» и решили переждать там.

Мы поняли, что деться здесь особо некуда – и залезли на круглую крышу одного из расположенных там зданий. На крыше мы были втроём: я и двое моих коллег. И вскоре рядом с нами действительно начался жёсткий разгон. Приехало очень много техники. Силовики останавливали машины, которые ехали с кольцевой, доставали из них людей… Если убрать все маты из речи сотрудников спецслужб, то команды звучали примерно так: затопчите их в землю. Они избивали людей, стреляли в машины, оставляли их разбитыми на проезжей части, а людей забирали и увозили.

Мы решили лежать на этой крыше и ждать, пока всё не закончится. И тут над нами что-то сверкнуло. Ребята подумали, что это звезда. Но это оказался дрон. И мне стало уже не просто страшно, а жутко: я почувствовала себя загнанным зверем. Потому что с этой крыши уже никуда не деться, мы были как на ладони. Коллеги ещё старались что-то снимать, я же просто тихо лежала, вдавилась максимально в эту крышу, хотела стать одним целым с ней, слиться.

Потом дрон улетел. А через какое-то время сверху что-то снова сверкнуло. Но в этот раз над нами пролетела настоящая звезда. Странная ситуация, страшно-романтичная: меня только что подстрелили, мне больно, страшно, холодно, а я лежу на крыше и смотрю на звёзды.

Спустя эти три дня я поехала в 6-ю больницу, чтобы врач осмотрел меня и зафиксировал ранение. В больнице в то время уже находились люди, которых выпустили из изолятора на Окрестина. Коридор был полон их – избитых, хромающих, измазанных краской. Я видела их очень близко, видела, как они показывали свои ранения. Это было ужасно…

Медики очень сопереживали пострадавшим. Ласково к ним обращались, называли «котиками», «солнышками». А в одном кабинете стоял огромный букет бело-красных цветов. Не могу описать, как это всё вместе смотрелось – эти цветы и эти избитые люди.

Врач осмотрел меня и сразу предупредил, что возможны два варианта: или он мне устно описывает моё состояние, или фиксирует всё письменно, но тогда меня вызовут, потому что ранение огнестрельное. Я посчитала, что такое нужно зафиксировать в любом случае.

И через три дня мне позвонили из Следственного комитета и сказали (передаю дословно): «Здравствуйте! Может, вы хотите написать заявление на сотрудников ОМОНа?». Я тогда даже переспросила, откуда они знают, что в меня стреляли сотрудники именно ОМОНа, там мог быть кто угодно. Ответ не получила. И вообще звонок показался довольно странным: силовая структура предлагает написать заявление на своих сотрудников.

Два месяца не было никакой реакции. Я только получила бумажку о продлении срока на месяц. А 19 октября по месту моей прописки – в квартире мамы – прошёл обыск.

Так получилось, что в тот момент я была не в Беларуси. Работала над проектом о беларусах, которые пострадали от насилия сотрудников спецслужб 9-11 августа. Часть съёмок проходила в Минске, часть – в Польше, потому что многие уехали из Беларуси: одни – на лечение и реабилитацию, другие – из соображений безопасности. Когда проходил обыск в маминой квартире, я как раз была на съёмках в Польше.

После обыска стало известно, что я прохожу свидетелем по всем трём частям статьи 293 Уголовного кодекса. Это было указано в документе, который показали маме. В результате ничего не изъяли. Но там изымать особо нечего было: я в той квартире не живу, и это видно.

Мама позвонила следователю и узнала, что обыск связан с тем, что я подала заявление. Она была в стрессовом состоянии и не поняла, в каком я статусе. Была уверена, что я – обвиняемая. К свидетелям с обысками не приходят, считала тогда моя мама.

Однако моему адвокату следователь сказал (с дословной формулировкой): «она пока свидетель». Дальше, пояснил следователь, всё будет зависеть от того, что я скажу на допросе.

Истории людей, которых я снимала для проекта, подтверждают, что такое возможно. Многие точно так же подали заявление, затем находились в статусе свидетелей, а через какое-то время их переквалифицировали в подозреваемых или обвиняемых.

На семейном совете приняли решение, что в Беларусь в ближайшее время я не возвращаюсь и остаюсь в Польше. Будем ждать развития событий по моему делу. Дело в том, что моя коллега, которая тоже пострадала в августовские дни, получила извещение о приостановлении дела. Её никуда не вызывали, обыск у неё не проводили. Я надеюсь, что такое извещение придёт и мне. И я вернусь домой.